Палило. Товарищ Попугай яростно метался туда-сюда по извивающемуся Удаву в бессильных и, казалось, бесконечных попытках посчитать количество шагов. И хотя всё давно было измерено и посчитано предыдущими поколениями более изобретательных попугаев и более покладистых удавов, он не унимался, в каком-то бешеном отчаянии страстно желая продемонстрировать миру уникальность собственного метода.
Почти достигнув конца пути, он вдруг сбивался, резко останавливался, изрыгая пламя отвратительных ругательств из списка, разрешённого законом, и полагающихся ему по чину в соответствии с «Табелью о рангах». Передохнув секунду-другую, он вновь принимался за брошенное было дело и важно вышагивал, громко стуча пятками – от головы к хвосту и обратно. Удав при этом то сокращался, то выпрямлялся, упорствуя в намерении скрутиться в узел.

- Красавец! - окидывая товарища Попугая няньковским взглядом, с восхищением вздыхала уборщица Патриция, худосочное создание без возраста и без понятий о моде, и ловко просунула в жестикулирующую конечность товарища Попугая наполовину очищенный банан.

Товарищи Соловей и Воробей стояли немного поодаль, смиренно опустив руки и головы и занимались привычным - тупо разглядывали пальцы ног. Раньше, давным-давно, они вот так же созерцали пальцы рук, вертя ими так и эдак, увлечённо осваивая новые комбинации и гордо демонстрируя достижения сопернику. Не обошлось и без классических, хорошо знакомых любому школьнику оскорбительных комбинаций. Пока однажды товарищ Попугай, несмотря на чрезвычайную занятость физкультурно-метрологическим опытом с Удавом, не обратил внимание на их вредное с точки зрения дисциплины времяпровождение. Морально угнетённый неудачами в измерении извивающегося гада, он внезапно уловил испускаемые обоими волны радости и спортивного наслаждения, так диссонирующие с его собственным упадническим настроением.

Внезапно (а для товарища Попугая вообще не существовало слова «постепенно») им овладело такое мутное умоисступление, что он едва не прикончил обоих острым жезлом, подобранным в чьих-то богато убранных покоях, но вспомнив страшную кровавую картинку с выпученными глазами в учебнике по истории России, он так же внезапно охладел и, будучи под впечатлением, ограничился подписанием указа, гласившего следующее: «Впредь во время научных физкультурно-метрологических опытов товарищам Соловью и Воробью предписывается стоять смирно и безусловно молча, опустив головы и держа руки по швам». По этому случаю по бокам цельно-вязанных лосин одного и другого пришлось нарисовать фиолетовым маркером искусственные швы.

Так как шуметь во время физкультурно-метрологических опытов строго воспрещалось, товарищам приходилось, уперев взоры в нижние конечности, предаваться их созерцанию в кромешном молчании. Но, лишившись одного занятия, они неожиданно открыли для себя иное, не менее полезное.
И впрямь, разглядывать пальцы собственных ног было хорошо и интересно. А стоило чуть скосить взгляд в сторону, можно было незаметно наблюдать пальцы друг-друга. Это открытие развлекало обоих, - ведь чужие пальцы всегда кажутся смешнее, нелепее и даже глупее своих. Однако создавать из них причудливые био-конструкции, как это позволяло строение верхних конечностей, увы, не представлялось возможным, поэтому товарищи прибегли к иным ухищрениям.

Помимо осознанного шевеления, они проводили со своими маленькими подопечными уютные беседы-монологи на волнующие темы, давали им причудливые имена и снова отбирали их с тем, чтобы через минуту присвоить новые, более на их взгляд подходящие. Производить нехитрые математические операции, как то: складывание и вычитание, умножение и деление, а порой, при желании напрячь ум до известного экстаза, даже возведение в некоторую степень, - стало приятной и полезной привычкой.

Товарищ Воробей путём систематических упражнений довёл технику управления этими, казалось бы, никчемными члениками организма, до истинной филигранности. Однажды он ухитрился просунуть первый палец меж вторым и третьим и удерживал его в указанной позиции в течении несколько секунд, создав таким образом весьма прозрачную аллюзию на известную комбинацию пальцев рук, что несомненно, являло собой фигуру высшего пилотажа.

«Ювелирная работа!» - беззвучно губами хвастался товарищ Воробей, помогая себе выразительными взглядами, бросаемыми попеременно то на товарища Соловья, то на необыкновенный кукиш. «А? Што-што?», - как бы не замечая вопиющего доказательства физической и моральной победы, непонимающе пожимал плечами и удивлённо поднимал брови товарищ Соловей, стараясь не глядеть на проклятую фигуру. Когда фигура всё-таки расползлась, как ни старался удержать её победитель, товарищ Соловей угрюмо улыбнулся и, зловеще посвистывая что-то из Вагнера, стал вынашивать в мрачном мозгу своём проект массового истребления воробьёв, который и был, собственно, применён в середине XX века в Китае.

- Хорошие ребятки, смирные... Вот кабы мне в девках, да таких-то парней, - с мечтательной материнской улыбкой каждый раз думала похожая на цаплю уборщица Патриция, аккуратно водя тряпкой меж оттопыренных пальцев неподвижно стоящих товарищей и незаметно подсовывая в карманы каждому то ириску, то леденец, а то и по свежеиспечённому пончику или беляшу.

- Прекратите мучить животное! – стонал Удав корчась. Я буду писать жалобы в Комитет по охране и защите всех ущемляемых и притесняемых!

- Расслабься!- дурным фальцетом вскричал Соловей и с силой клюнул того промеж глаз. Удав и впрямь расслабился: мускулистое тело обмякло и безвольно распласталось на мозаичном полу.

- Товарищ Попугай, теперь самое время, - находчиво подсуетился Воробей.

- Молчать! - жилистая шея товарища Попугая, торжественно обрамлённая высоким расписным козырем и несвежей манишкой цвета неопределённости, с мятым, в пятнах чечевичного соуса жабо, налилась сливовой спелостью и стала люто клокотать.

- Душка! - прошелестела Патриция и на ходу сменила ему манишку на свежую лиловую с розовыми рюшами, успев просунуть в брызжущий слюной рот баварскую колбаску.

Товарищ Соловей и товарищ Воробей оба одновременно метнулись к противоположным стенам, внезапно озарившимся, словно изнутри, тревожным оранжевым и пугающим синим, и снова притихли, привычно приняв позы жертв отчаянья. Паучку на стене показалось, что они это проделывают по хорошо заученному сценарию и не в первый раз: закрыв уши ладонями и сдавливая головы с таким усилием, что те приняли форму груши, крепко прижав локти к ставшим тщедушными тельцам, они широко, как изголодавшиеся птенцы, раскрыли рты, для правдоподобности слегка нарушив симметрию отверстий, и страшно вытаращив глаза, молча закричали.

Они кричали истошно, душераздирающе и очень долго. Ровно столько, сколько понадобилось товарищу Попугаю для того, чтобы скопипастить их изображения на подвесной экран и сравнить со всеми четырьмя оригиналами, принесёнными проворной Патрицией из хранилища. До-вольный результатом сравнительного анализа, товарищ Попугай дал команду «вольно!», мысленно хваля себя за каламбур, и бедолаги наконец смогли заорать в голос. Вместе с ними какими-то лающими звуками завопил во всю глотку Удав.

Патриция, не обращая внимания на привычный шум, ловко орудуя шваброй и ногой в старомодном ботинке, убирая под скрутившимся в кольцо Удавом, сварливо бубнила:
- Пожалели бы скотинку. Сколько можно одно и то же, одно и то же, кажный божий день...
Достав из кармана цветастого фартука гирлянду сосисок, она метнула её Удаву в пасть. Тот из чувства благодарности фамильярно приобнял её за талию игриво виляющим кончиком хвоста. Настала очередь Патриции орать что было сил.

Товарищ Попугай, довольный представлением, но тщательно пряча своё удовлетворение под личиной озабоченности, с выражением притворной скорби уставился на Удава и вдруг (не постепенно, заметьте!) стал его столь же притворно жалеть. Гладя по голове против чешуи, он кормил его птичьим молоком из бутылочки, напевая фальшивым тенорком песенку про Сурка, который якобы был всегда с ним.

Невзирая на эту чудовищную ложь, Удав был почти готов поверить в верного, но незаметного Сурка, когда товарищ Попугай не то виновато, не то заискивающе заглянул ему в глаза. Удав ответил ему пристальным взглядом. «Вот. Вот-вот... Сейчас наступит мой час», - сохраняя мнимое спокойствие в предвкушении справедливой мести мысленно суетился Удав, представляя, как товарищ Попугай падает ниц... И ниц... И ещё ницше и ниццшше, заворожжжжённый его гипппнотииическиииим взгляяяядоммммм.... Долго они впивались зрачками друг в друга, когда вдруг Удав осознал, что вместо зрачков, «бесконечно пустых и тупых, если только пустота может быть тупой», в глуповатых глазах товарища Попугая он видит... бездну. Бездну... бездну... бездну...

«Если долго всматриваться в бездну — бездна начнёт всматриваться в тебя.», - Удав произнёс это тихо, но внятно. Внятно настолько, что человек в добролюбовских очках и будённовских усах быстро-быстро законспектировал карандашом произнесённое в свой блокнот и исчез так же неожиданно, как появился.

***
Елизавета Карловна, растрёпанная, дрожащая и вся липкая от страха, подскочила как новенькая пружина, разбуженная собственным криком, и села на кровати, оглядываясь по сторонам. Вокруг была знакомая обстановка – старенькое фортепьяно с открытыми нотами увертюры из «Вильгельма Телля», такой же старенький комод, изъеденный жуком-короедом, потрёпанный томик Гёте и букет фиалок на столе... Она вдруг вся обмякла как как недопечённая булка...

Сон, это был всего лишь сон... Но эти двое – как похожи они на тех верзил, что напали на неё вчера на рынке средь бела дня! Третьего, главаря, она будто тоже знала, но никак не могла припомнить... И Удав по ощущениям был ей не совсем чужим... Да-да, эти глаза, - жалостливые, испуганные и всегда настороже, - она их уже где-то видела, и довольно часто... Ей вспомнились глаза Удава, когда уборщица из сна с красивым именем Патриция достала свёрток, чтобы накормить его, - в них отражались... да, сосиски!

И тут ей вспомнились глаза дворняги, крутившейся неподалёку от того места, где она торговала снадобьями от разных паразитов. Это был знакомый рыжий пёс, в постоянном терпеливом ожидании своей ежедневной порции дешёвых сосисок.

Примечание:
Первоначальное название знаменитой картины "Крик" Э. Мунка было дано им по-немецки: "Der Schrei der Natur" (Крик природы)